4.14.2019

Июнь 1941. "Эвакуация" Вилейской тюрьмы

Страница из дневника Ю.Кишкурно
Юзэф Кишкурно был коренным поставчанином в нескольких поколениях. "За польскім часам" работал бухгалтером в кооперативе "Ziarno", служил в добровольной пожарной охране, заведовал кассой помощи малоимущим при поветовом Старостве в Поставах. За свои труды на благо Родины был награждён Крестом Заслуги. Во время "первых советов" трудился в должности гл. бухгалтера Поставского мясокомбината. Этот человек обладал феноменальной памятью; мог по часам восстановить события, которые происходили с ним несколько месяцев или даже лет назад.

На его долю выпали тяжёлые испытания, достойно пройти через которые смог бы далеко не каждый человек. 28 сентября 1940 года по сфабрикованному обвинению Юзэф Кишкурно был арестован НКВД. Через месяц, после предварительного "дознания" в Поставах, его отправили этапом в Вилейскую областную следственную тюрьму, известную тем, что там заключённых подвергали изощрённым  издевательствам и пыткам. Так называемые "следователи" НКВД кулаками и ногами выбивали нужные им показания.

Вскоре после начала немецко-советской войны, 24 июня 1941 года, часть заключённых Вилейской тюрьмы без суда и приговора были убиты прямо на территории этого пенитенциарного заведения. Это преступление, которому не должно быть срока давности, совершили служащие тюрьмы и солдаты 226-го конвойного полка НКВД СССР.

Известный польский исследователь Юзеф Мацкевич так описывал те страшные события: «Когда после бегства большевиков открыли тюрьму в Вилейке, глазам местных жителей предстала страшная картина убитых энкаведистами заключённых. В одной камере висел на колючей проволоке труп человека, повешенного за челюсти; в другой - несколько голых мужчин и женщин без ушей, с выколотыми глазами. В саду, по соседству с тюрьмой, привлекла внимание свежее взрыхленная земля. Ее раскопали и нашли сотни человеческих трупов. Это были жертвы массового истребления людей органами НКВД».

Остальных узников, более тысячи, несколькими отдельными колоннами пешком погнали на восток. Для большинства из них так называемая "эвакуация" стала дорогой смерти. Упавших от изнеможения или отставших от колонны людей, солдаты 226-го конвойного полка НКВД СССР добивали выстрелами из винтовок или закалывали штыками. Поставчанин Юзэф Кишкурно оказался одним из немногих, кому удалось выжить в этом аду. Выжить, и позже написать воспоминания.

Накануне войны в Вилейской тюрьме содержалось около 1600 заключённых. Когда немецкие войска, взломав советскую оборону, стали стремительно продвигаться вглубь страны, в Москве приняли решение эвакуировать заключённых западно-белорусских и западно-украинских тюрем на восток. Так называемая "эвакуация" началась 24 июня 1941г.

Узников, а это в основном были ни в чём не виновные люди (арестованных по уголовным статьям было мало), вывели во двор и разделили на несколько групп. Одну группу отвели в сторону. Их убили прямо на территории тюрьмы, о чём я уже писал выше. Оставшиеся три группы, построив в колонны, под конвоем солдат 226-го полка НКВД, порознь погнали на восток. Одну из колонн з/к, около 150 человек, конвоиры повели в направлении деревни Хотенчицы и там расстреляли в лесу.

Часть заключённых была перебита недалеко от Касуты. Трупы несчастных сбросили в пустые ямы, в которых местное население зимой хранило картошку. Около 30 трупов позже были обнаружены возле деревни Сосенка, десятки трупов нашли возле деревни Малмыги. Таким образом, на протяжении всего пути "эвакуации", большая часть заключённых Вилейской тюрьмы была перебита.

Сколько погибло на той дороге смерти жителей Поставского повета, сказать трудно. Основываясь на записях Юзэфа Кишкурно, которого неоднократно переводили в тюрьме из камеры в камеру, и который каждый раз встречал там земляков, можно предположить, что погибло не менее сотни жителей Поставщины.

После амнистии для поляков, уже находясь в рядах армии генерала Андэрса, Юзэф Кишкурно начал вести дневник, в котором он подробно, день за днём, восстановил страшные события, происходившие с ним в 1940-1941 годах. Я не знаю, оставил ли ещё кто-нибудь из немногих людей, выживших на той дороге смерти, воспоминания. Возможно, что это единственное свидетельство очевидца тяжкого преступления, совершённого служащими Вилейской тюрьмы и солдатами 226 конвойного полка НКВД СССР в июне 1941 года на дороге около Плещениц.

Несколько лет тому назад дочь Юзэфа Кишкурно прислала мне копию дневника своего отца. Так как он довольно большой по объёму, охватывает период с 28.09.1940 г. по 12.03.1944 г., то в настоящее время я предлагаю вниманию читателей только небольшой отрывок, с сокращениями, в моём переводе с польского языка. 

Итак, обратимся к дневнику…

«Поставы, 28.09.1940. Этот день был в моей жизни переломным. Арестовали. События развивались следующим образом: с самого утра у меня было нехорошее предчувствие. Я завершал свои дела в должности главного бухгалтера Поставского мясокомбината, приводил в порядок финансовую документацию и служебные книжки работников нового образца, которые накануне привёз заместитель руководителя "Западно-белорусского треста мясной промышленности" Поплавский. После того, как я закончил работу, вместе с директором мясокомбината Сосновским пошли на обед, он пригласил меня к себе домой. На комбинат я вернулся уже слегка охмелевшим, закрыл свой кабинет, ключи положил в карман и пошёл домой [...].

[...]. Как вошли в дом представители советской власти я не слышал, потому что крепко спал. Разбудила меня жена, которая сказала: «Юзэф, вставай, пришло НКВД». Я поднялся с кровати и, слегка дрожа от похмелья и страха, вышел в комнату, в которой находился сам начальник Поставского НКВД Анисимов, следователи НКВД Столяров и Соколов, а также два милиционера Поставского РОВД. Один из них Лосик, а как звали другого милиционера я не знаю. Начальник НКВД после фразы: «хозяин, а вы крепко спите», потребовал сдать оружие. Я ответил, что оружия у меня нет. На это он сказал, что будут делать обыск в доме и если найдут оружие, то «мне будет хуже». Во время обыска изъяли несколько фотографий, на которых я был запечатлён в военной форме, и стали о них расспрашивать. Но я решил молчать, ничего им не отвечать. Встревоженная жена спросила: «Юзэф, что же ты молчишь»? Но я знал, что ей ничего не угрожает, потому что на столе лежал только один ордер на арест, поэтому продолжал молчать.

После завершения обыска мне было приказано одеться. Начальник НКВД сказал: «теперь мы проедемся немного с вами», на что моя жена ему ответила: «после того, как вы проедетесь немного, никто из людей не возвращается». Это очень не понравилось начальнику НКВД. Его лицо сделалось багровым, и он крикнул: «замолчи!». Я простился со своими детьми, которые в это время уже спали, и хотел выходить на улицу в сопровождении конвоиров. В это время жена обратилась ко мне со словами: «а со мной ты что, не хочешь попрощаться?». Мы обнялись. На улицу я вышел с влажными глазами, повернулся, и перекрестил свой дом, в котором оставались самые близкие мне люди. [...]. Вдруг жена мне крикнула: «Юзэф, за меня не переживай, я всё выдержу». Это были её последние слова.

Во время обыска и моего ареста она держалась достойно, и эта её фраза укрепила во мне силу духа. Что она чувствует теперь, что скажет детям, когда они утром проснутся? А может уже сейчас их разбудит?

Проезжая по улицам Постав, я мысленно прощался с дорогими мне местами, где я родился, где бегал в детстве, учился, жил, где доводилось переносить и холод и голод, и где я прожил счастливые годы. Мы въехали во двор здания НКВД и за мной закрылись ворота. Сразу отвели в кабинет для допросов, угловую комнату в северо-западном крыле дома, где меня начал допрашивать следователь НКВД Столяров. Его слова (речь) я не могу воспроизвести на бумаге, потому что слова эти не пролезают через горло, чтобы произнести их вслух. В мой адрес сыпались такие слова как, например, «прост……», «бля..», «пи.…» и им подобные. В ходе допроса эти слова звучали после каждого заданного Столяровым вопроса, и после каждого сказанного им слова.

Допрос продолжался несколько часов и, наконец, под утро 29.09.1940 г. меня отвели в камеру. Конвоировал меня туда сам Столяров. Обращаясь к надзирателю, он сказал: «этот имеет две статьи, хорошенько за ним смотри». Надзиратель подверг меня личному досмотру и изъял все личные вещи: портмоне, деньги, перочинный ножик, обручальное кольцо, носовой платок и рюкзак, а на моих брюках срезал все пуговицы и крючки. После этого надзиратель грубо затолкал меня в камеру под номером 6. Закрывая дверь, ключ проскрежетал в ржавом замке. Этот звук стоит в моей голове и теперь. Мне кажется, что я его буду помнить до конца жизни. В полном изнеможении, как колода, я упал на нары. Подумал, что может завтрашний день будет лучше сегодняшнего. Может всё прояснится, и я выйду отсюда свободным человеком.

Но моё пробуждение оказалось ужасным. Наивным надеждам не суждено было сбыться. Надзиратель принёс мне хлеб и котелок огуречного супа. Есть совершенно не хотелось. В камере я был один. Мысли путались в голове. На первом допросе я так и не понял, в чём меня обвиняют. Для себя я твёрдо решил, что никого не выдам и не оговорю, хотя бы мне пришлось дорого за это заплатить. С Божьей помощью я простил тех, кто был причастен к моему аресту.

Будучи на свободе, человек даже не может себе представить насколько это страшно – попасть в тюрьму, особенно в советскую. Камера, в которую меня поместили, находилась в деревянном строении, во дворе за зданием, где раньше размещался поветовый финансовый отдел. Вход в эту постройку был с восточной стороны, а сама камера с южной. Её размеры примерно 2,75 на 2 метра, а высота 1,5м. Маленькое зарешёченное окошко прикрыто со стороны улицы козырьком так, что днём внутри был полумрак. По ночам всё время горела керосиновая лампа, гасить которую категорически запрещалось. Моя голова была как растревоженный улей, в ней постоянно роились разные мысли. А подумать было над чем: как бы на допросе не сболтнуть что-нибудь лишнее, что могло бы навредить моей семье или другим людям. [...].

Поставы. 29.09.1940.
Пробуждение в камере ужасно. Слышу звон колокола Поставского костёла. Как он прекрасен, этот звук свободы. В 9 часов начнётся Месса. А у меня с самого утра тяжёлая голова, есть о чём подумать. То, о чём я раньше знал только по рассказам других людей и читал в книжках, теперь увидел наяву – тюрьма. Накануне ареста я как раз читал книгу Романа Забавы. Ужас. Страшно болит голова, мысли, мысли, мысли… С чего начнётся допрос, в чём меня обвинят, что отвечать?

Наконец, после обеда, раздаётся скрежет ключа в ржавом замке. "Собирайся!". Отводят в кабинет для допросов, в тот же самый, что и накануне. Там уже сидит Столяров, который встречает меня словами: "садись, рассказывай". Он подробно выясняет мою биографию и жизнь моей семьи, всех родственников, где кто живёт и чем занимается. Наконец доходит до общественных организаций «O.Z.O.N.», «Strzelce», «Rezerwa» и других. Я отвечаю, что состоял в добровольной пожарной охране, что какое-то время работал в кооперативе «Ziarno» и всё.

Следователь настаивает на моём членстве в O.Z.O.N. Показывает мне список Поставского отделения членов этой организации и говорит: «Это довоенный список, вот, смотри». Я вижу там много фамилий, около сотни. Часть людей из этого списка уже в тюрьмах, часть пока на свободе. Я всё отрицаю, говорю, что в этой организации не состоял. Допрос длится до захода солнца. На меня градом сыплются угрозы и нецензурная брань. В голове только одна мысль – когда всё это закончится? Наконец слышу слова «на сегодня хватит». Но протокол на подпись следователь мне не даёт. Конвоир отводит меня в камеру.

Через несколько минут снова слышу скрежет ключа в замке, меня ведут фотографировать. Делают снимок спереди и сбоку, так сказать в фас и в профиль. Потом опять отводят в камеру. Я выпил чай, который мне принесли, и лёг на нары. Только задремал, как опять скрежет ключа. Снова ведут на допрос. Вопросы те же самые, и ругань та же самая, повторяемая по кругу. Наконец, около 23.30 следователь зачитывает мне протокол допроса и даёт его на подпись со словами: «бл*дь, я уже закончил, но ты ещё узнаешь как тебя будет допрашивать другой следователь!». После этого он ведёт меня в камеру и по пути говорит: «за твои (нецензурно) показания я лишаю тебя передач из дома». Оказавшись в камере я лёг, и сразу же провалился в сон.

Поставы. 30.09.1940.
Проснулся рано, до рассвета. В коридоре надзиратель НКВД будит арестантов, кричит "подъём!". С этого момента и до вечера ложиться на нары нельзя. Приходится сидеть, потому что ходить невозможно, тесно. Разговаривать не с кем, я в камере один. Первой утренней процедурой был вывод в уборную, потом чай с куском хлеба […]. Я помолился и, как мне показалось, окреп духом. Твёрдо решил выдержать всё до конца и ни о чём не просить и не умолять этих чужаков, пришлых людей. Разные мысли не давали мне покоя. В молитвах я просил Бога, чтобы он помог мне всё выдержать и не запятнать фамилии. Чтобы, когда придётся умереть, никто не мог упрекнуть меня, что я недостоин называться поляком и гражданином. Пока что это мне удавалось. Я не плакал и не сломался перед ними. Выдержал первый раунд. Но неизвестно, выдержу ли я всё до конца? Я не забывал о молитве, чаще всего просил о счастье для моей семьи, и чтобы самому достойно выдержать все испытания. Просил Бога, чтобы Он позволил мне ещё увидеть моих родных.

Поставы. 1.10.1940.
Вспомнил, что это месяц ружаньцовых Богослужений (różańcowych Nabożeństw). Первые дни после ареста молитва особо не шла, но уже дня через два я стал молиться регулярно. К сожалению, я не знал наизусть таемниц и литаний. Со временем литании вспомнил сам, а таемницы выучил позже, уже находясь в Вилейской тюрьме. Дни с 1 по 10 октября прошли монотонно. Сидел в камере, на допросы не вызывали. 3 октября слышал, что доставили в изолятор (фамилия неразборчиво).

Поставы. 7.10.1940.
Понедельник. Мне снова, несмотря на угрозу следователя, принесли передачу из дома. Надзиратель сказал: «тебе передачу сынок твой принёс». Бедный ребёнок, и он должен терпеть…. Тяжело мне было всё это перенести, но я держался. [...]. В эти дни у меня сняли отпечатки пальцев и ладоней, вернули жене моё обручальное кольцо и деньги. Как-то по голосу я определил, что в соседней камере №7 сидит депутат Поставского поветового сеймика пан Осененко. Кто сидел в других камерах я не знал. Это выяснилось только в последний день, перед этапом в Вилейку.

Поставы. 10.10.1940. Четверг.
Поднимают раньше обычного, сразу выдают хлеб. Это что-то новое. Наконец начальник изолятора объявляет, что будет этап, сегодня выезжаем. Куда не сказал. Думаю про себя – в неизвестность. Меня вывели во двор, где уже стоял грузовик. Там я увидел знакомых: Войцеховича, Наумчика, Невельского, Ляшукова, а также учеников Поставской гимназии Клечковского, Клянцевича, Лирына, Лёвину, Валентынович и ещё одну девочку, фамилии которой не помню. Мне казалось, что эти детки должны быть в подавленном состоянии, но, как это ни странно, они были веселы и улыбались. Кроме гимназистов там была ещё пани Цыганкевич из-под Кобыльника, Боровский Влодзимеж – солтыс из Перевозников, Дзисько Юзэф – из д. Коротьково, Писарчик и Ластовский – оба из под Мяделя.

Залезаем на кузов грузовика. Везут через город. На улице Виленской, около пекарни, стоит длинная очередь за хлебом. Узнаю там мать Лирына. Проезжаем мимо моего дома. Окна завешены занавесками. Моя семья ещё спит, а я проезжаю рядом. Может быть больше не увижу моих родных никогда. На душе тяжело и грустно. На ж\д вокзале вижу жену и сестру Невельского, а также мать гимназистки Валентынович, которая смотрит на свою дочку и плачет. Потом она кричит: «Доченька, одень кажушок а то замёрзнешь». Охрана загоняет нас в вагон. Свисток паровоза и мы отправляемся в неизвестность. Я прощаюсь глазами с этими дорогими мне поставскими хатками, полями и лесами, где я родился, рос, жил, где все были знакомыми или родственниками, и где оставались могилы моих предков.С такими тяжёлыми мыслями я покидал Поставы.

Когда исчезли из виду крыши хат, сделалось немного веселее. Тем более, что я видел улыбающиеся лица нашей молодёжи, которую везли вместе с нами. Люди, соскучившиеся по общению в одиночных камерах, всю дорогу разговаривали, шутили. Часть из нас уже были осуждены, имели приговоры суда, а часть нет. В числе последних был и я, а также Войцехович, Невельский, Наумчик и Писарчик. Меня с Войцеховичем посадили на небольшом расстоянии друг от друга и всю дорогу мы с ним говорили, говорили, и никак не могли наговориться. Боялись, чтобы нас не рассадили. В Крулевщизне наш вагон прицепили к поезду на Вилейку.

Мы с Войцеховичем договорились, что ни в чём не будем сознаваться, и никого не будем оговаривать и впутывать в свои дела. Наши предположения о человеке, из-за которого нас арестовали, оказались одинаковыми. Так незаметно, за разговорами, мы доехали до Вилейки. Конвоиры приказали нам выйти из вагона, после чего строем отвели к воротам тюрьмы, но там не оказалось свободных мест. Пришлось ждать около ворот до полуночи. Наконец вызвали четверых: Войцеховича, Парша, Писарчика и меня. Запустили внутрь и за нами закрылись двери. Интересно, надолго ли? Заводят в помещение бани. Там производится личный досмотр, отбирают верхнюю одежду и проверяют сопроводительные документы. После этих процедур разрешают там же, в бане, лечь спать. Холодно.

Но не прошло и получаса как нас разбудили. Объявляют помывку. Баня в это время ремонтировалась и поэтому не отапливалась. В помещении очень холодно. Нам выдали по тазику тёплой воды. Мы наскоро, кое-как, умылись, и бегом одеваться, но одежды на месте не оказалось. Её отнесли на дезинфекцию. Мы терпеливо ждём когда её вернут, и в это время Войцехович тихо мне говорит: «Мой ты Юзичек, вот мы с тобой влипли так влипли».

После того как мы оделись, начинают по одному вызывать. Мы прощаемся, машем друг другу рукой и идём по коридорам, куда-то в недра тюрьмы. Меня заталкивают в камеру №12 уже под утро. Там, в данный момент, находятся 48 несчастных. Теснота ужасная.

У меня сразу же интересуются, откуда я и кто такой. Я отвечаю. В камере оказываются двое моих знакомых – пан Ейшмон и Кжиштоф Лукасик. Завязывается разговор. Сокамерники интересуются, что происходит в мире и вообще на свободе. Потом начинается обычная тюремная жизнь: уборная, хлеб, чай, ужин… Еда здесь очень плохая, некачественная, но мне пока есть совершенно не хочется. Аппетита не будет ещё долго. Начинаю знакомиться с сокамерниками. Они рассказывают о методах ведения следствия, о том, что людей здесь избивают, мучают, оскорбляют. Я подумал, что и меня, наверно, не минует эта участь, и до меня дойдёт очередь.

Ну а пока я мужественно жду. Как будет вестись в отношении меня следствие не так уж и важно. Сейчас меня больше волнует судьба моей семьи. Неужели и им, невинным существам, придётся претерпеть то же что и мне? Я молюсь, чтобы их не арестовали, чтобы они были счастливы. Я ведь мужчина, значит буду терпеть до конца, потому что видимо так уж угодно Богу. От переживаний я на какое то время забываю слова молитв, не могу собраться с мыслями. А мысли мои всё время с семьёй. Но постепенно я всё-же успокаиваюсь и даже вспоминаю слова Лоретаньской литании. Позже выяснилось, что эту литанию я вспомнил слово в слово, хотя раньше наизусть её не знал. [...]

Завожу знакомства с людьми из нашего Поставского и соседних поветов: Павловский Виктор – сын Антона, Ролич Ян – сын Тэодора, Бернякович Влодзимеж, Платкович, Жемайтис Игнацы – сын Антония из Мегелян, Процукович Чеслав – сын Томаша, Зеневич, Янукович, Станкевич Виктор, Званский Клаудиюш из-под Дисны, Голэньбиёвский – лесничий из-под Зулова, Клеймёнок Стэфан – сын Петра, Химмельфорд Хирш – сын Боруха из Варшавы, Шлингис – тоже из Варшавы, Норейко из Вилейки, Полочанский, Нацеровский Витольд из Кобыльника, Стоцкий Казимеж, Ольшевский Адам из Долгинова, Яневич Ян – прокурор из Белостока, Жук Юзэф из Кобыльника, Скалацкий Анджей из Докшиц, Мацас Болеслав из Постав, Эйжимонт Юзэф из Вилейки, Лукасик Кжиштоф – сын Францишка, из Вильны, Гулькович Антони из Вильны, Шапиро Лазарь – сын Ицыка, из Ракитно, Романовский Болеслав из-под Дисны, Потапович Ян, Сьрода из Кобыльника, Внук из д. Внуки что под Мяделем, Вронко из Докшиц, Адамович из Вилейки, Дзейдукевич Александр – сын Афанасия. Последнего мы подозревали в том, что он доносит следователю на других сокамерников. (Ещё несколько фамилий неразборчиво, не удалось разобрать).

А заключённые всё прибывают в тюрьму и прибывают. Их количество в нашей камере тоже растёт и доходит до 73 человек. Размеры камеры всего 7х5,35м. Относительно спокойная жизнь для меня продолжалась до 22.Х.1940 года. Ночью, когда уже все легли спать, меня неожиданно вызывают на допрос. Кстати, остальных тоже вызывали в основном по ночам. Меня ведут по коридорам куда-то вниз, и вскоре я оказываюсь в подвале. В тот момент мне почему-то вспомнились рассказы о советских тюрьмах в подвалах. Так случилось и со мной, я оказываюсь один на один со следователем в подвале. Здороваюсь, но вместо ответа получаю два удара – в живот и по голове. После этого следователь задаёт мне вопрос – за что арестовали? И тут же приказывает мне приседать 60 раз. «Ты будешь заниматься физкультурой, а я буду задавать тебе вопросы», говорит он.

Но вопросов так и не последовало. Вместо них следователь зачитал мне обвинение, согласно которому я обвинялся в контрреволюционной деятельности и в незаконном пересечении государственной границы, то есть в преступлениях, предусмотренных статьями 74 и 120 УК. В полночь следователь отправляет меня обратно в камеру и угрожает, что поговорит со мной завтра. Но завтра не вызвал, заставил пережить это ужасное чувство ожидания, когда после каждого скрипа ключа в двери кажется, что идут именно за тобой (…).

Рисунок Д.Балдаева из серии ГУЛАГ. Допрос заключённого.

24.10.1940 г. Вилейка
Сразу после завтрака меня опять вызвали. (…). Конвоир отводит меня в здание НКВД, в канцелярию. Следователь подсовывает под меня стул и говорит: «садись и давай рассказывай». Отвечаю ему, что я всё уже рассказал и получаю удар в челюсть и по голове. Затем снова: «давай рассказывай!». Я ему повторяю, что всё уже рассказал и снова получаю сильный удар по голове. Так по кругу продолжается целый день. К битью добавляется так называемая «физкультура», то есть приседания. (…). Следователь давит, чтобы я признался в каком то незаконном пересечении государственной границы. Я всё отрицаю, говорю, что этого небыло. Тогда на меня опять градом посыпались удары, думаю, не менее шестидесяти. И ещё несколько раз заставил меня делать «физкультуру».

Часа через два, так ничего от меня не добившись, он стал задавать другие вопросы. Они касались польских довоенных организаций. Он показал мне протокол с признательными показаниями (по этическим соображениям фамилию не указываю. Gienek.), в котором было названо 78 фамилий людей, якобы состоявших в O.Z.O.N. Среди них была и моя. Перечисляя по очереди эти фамилии, следователь спрашивал у меня, состояли ли эти люди в O.Z.O.N. Я ответил, что не знаю, кто состоял в этой организации, потому что сам я в ней не состоял. Я попросил следователя показать мне заявление, которое я должен был бы писать при вступлении в эту организацию. Естественно, что такого заявления быть не могло. В ответ на мою просьбу следователь ударил меня кулаком, а потом заставил приседать.

Затем он стал обвинять меня в членстве в других польских организациях. На меня снова посыпались удары. Когда стемнело, следователь стал требовать, чтобы я назвал имена и фамилии друзей и приятелей. Я понимал, зачем ему это нужно, поэтому ответил, что друзей у меня нет, и что я знаю всех без исключения жителей Постав, и всех их считаю своими приятелями. Тогда он потребовал, чтобы я назвал фамилии знакомых мне полицейских, а также офицеров и подофицеров Польской армии. Чтобы не навредить людям, я назвал ему несколько фамилий, о которых точно знал, что они пропали без вести в сентябре 1939 года. Следователь, с угрозой в голосе, сказал, что он всё проверит и если я ему соврал, то "он мне покажет".

После этих слов допрос и избиение закончились. Было 6 часов вечера. Мой мучитель снял трубку телефона и вызвал конвой. Когда меня вели в камеру, то было такое чувство, что я иду в родной дом, и даже более того, камера казалась мне стократ милее родного дома. Ещё во время допроса мне постоянно приходилось слышать от этих ублюдков клевету и оскорбления не только в свой адрес, но и в адрес Польского Государства и некоторых достойных поляков. В камере я почувствовал себя совершенно обессилевшим. Есть не хотелось, и свою пайку я отдал одному из сокамерников. После «занятий физкультурой» и побоев я несколько дней не мог даже сидеть, ужасно болели мышцы. Каждый скрип двери и каждый поворот ключа в замке не давал мне покоя. Казалось, что это идут за мной, что снова поведут на "следствие". (…).

23.11.1940 г. Вилейка
В субботу утром, после чая, меня снова вызвали. (…). Допрос начался так же, то есть с ругани и избиения. «Давай, рассказывай!», и удары, удары, удары. И так до вечера. Разница состояла лишь в том, что пришёл прокурор. Он спросил, писал ли я жалобу и за что был награждён Крестом Заслуги? Когда я ответил ему, что крест получил за работу в Поставской гмине, то оба они, прокурор со следователем НКВД, набросились на меня как львы. К ним присоединился ещё один следователь. Втроём они били меня руками и ногами. При этом следователь кричал: «я знаю, крест тебе дали за участие в войне и за убийства большевиков!» (…).

25.11.1940 г. Понедельник, Вилейка.
Вызвали на следствие во второй половине дня, после обеда. На этот раз следователь был в хорошем настроении. Он задавал мне те же вопросы, что и раньше, только без ругани и без побоев. Записывал в протокол только то, что я ему говорил. Из этого я сделал вывод, что следствие подходит к концу. Так оно и оказалось. Следователь сказал, что он заканчивает моё дело и дал его мне, чтобы я ознакомился с материалами. (…). В камеру я вернулся радостный, потому что следствие наконец то закончилось. (…) больше меня не беспокоили до суда. (…).

22.05.1941 г. Вилейка.
22 мая 1941 года я получил небольшую посылку из дома. Это меня успокоило. Значит моя семья пока ещё на свободе. Вдруг тюрьма в Вилейке загудела, словно растревоженный улей. Среди заключённых пошли разговоры, что война с Германией неизбежна и что она скоро начнётся. (…).

После оглашения приговора сижу в камере №14, вместе с другими з/к. Знакомимся и ждём этапа в лагеря. Ежедневно до нас доходят слухи о том, что вот-вот начнётся война с Германией. Эти слухи приносят новые заключённые, только что прибывшие в тюрьму. Некоторые из нас высказывают робкую надежду, что может быть, в связи с войной, нас освободят. (…).

17.06.1941 года. Вилейка.
Спать нам приходилось на полу под нарами. Теснота и духота были просто невыносимые. В знак протеста мы отказались от супа и от хлеба. Администрация расценила это как бунт. Меня и Войцеховича переводят в камеру №41, в которой я встретил Янэка (видимо племянник). Оба мы были несказанно рады этой встрече. Мечтаем, чтобы нас больше не разлучали. Проговорили с ним целый день.

24.06.1941 года. Вилейка. Утром поздравил Янэка с именинами. (…). В это время в тюрьме происходит что то необычное. Мы знали, что уже третий день идёт война, но какие нибудь подробности нам были неизвестны. Развязка наступила в два часа пополудни. Дверь камеры распахнулась и солдат охраны скомандовал: «10 минут на сборы с вещами, а то вещи останутся!». В спешке связываю свои пожитки в одеяло и выхожу во двор строиться. Там уже полно людей из других камер. Объявляют об эвакуации тюрьмы. Часть заключённых вызывают по фамилиям и отводят обратно. Позже их всех расстреляли. Нас же в спешке вывели за ворота тюрьмы, на улицу. В Вилейке царит хаос. Вижу в канаве и на дороге несколько перевёрнутых и разбитых грузовиков, плачущих женщин. Думаю, куда же нас поведут? Охрана выстраивает заключённых в длинную колонну, по 5 человек в ряд. Идём в сторону вокзала. Узел с вещами у меня довольно таки тяжёлый, но, думаю, что до вокзала донесу. К моему разочарованию проходим мимо вокзала. Я надеюсь, что поезд стоит на каком нибудь запасном пути, но, к сожалению, нас ведут дальше. Проходим 8 км и останавливаемся на отдых. Это первый день нашего "путешествия".

25.06.1941 года, среда.
В 2 часа дня, после небольшого привала в Илье, отправляемся в сторону бывшей польско-советской границы. Очень жарко, постоянно мучает жажда. Чувствую себя совершенно выдохшимся. Меня поддерживают и дают силы идти дальше только мысли о том, что это я делаю ради вас, мои родные. Буду идти пока не упаду. В сумерках пересекаем старую границу. Проходим через какой то колхоз. Выдают по пол литра воды на человека. После этого преодолеваем ещё четыре километра, после чего объявляют привал на ночлег. Спать уложили в придорожной канаве. Была полночь. Лежим скученно, друг около друга, а рядом прохаживаются часовые с винтовками.

26.06.1941 года, четверг.
Светает. Мимо нас по дороге прогнали ещё одну большую колонну заключённых из Вилейской тюрьмы. Раньше они двигались за нами. Как только эта колонна прошла, подняли и нас. Идём дальше. Через какой то отрезок пути объявили привал. Конвоиры стали разливать воду, но успели выдать только примерно пятой части заключённых. Последовала команда "подымайсь"! Видно было, что немцы крепко дали по зубам советам, раз приходилось так быстро бежать. 

Через несколько километров изнурительного пути в небе появились немецкие самолёты. Пилоты заметили нашу колонну и стали разворачиваться для бомбометания. Последовала команда "ложись на дорогу", а сами конвоиры разбежались по сторонам. Самолёты сбросили несколько бомб, но все они упали не на дороге, а как раз там, где прятались солдаты. Раздражённый начальник конвоя кому то крикнул, что, мол, "видно бьют прицельно по конвою, а этих паразитов не трогают".

С этого момента для нас начались Содом и Гоморра. Колонну измученных и обессилевших людей бегом погнали в сторону леса. Строй разрушился, люди перемешались и я потерял из виду Янэка и Вайцеховича. И так нас гнали бегом  сначала в одну, а затем в другую сторону, к другому лесу. Хотя у меня оставалось не так много вещей, бежать с ними было тяжело. Я бросил всё, что было связано в узле: свитер, рукавицы, покрывало, полотенце, 2 пары нательного белья и 2 верхние рубашки. Пока оставил только плащ, подумал, будет чем укрыться ночью. Но пробыл он у меня не долго. Пробежав несколько километров и почувствовав слабость, я и его выбросил. На мне остались только сапоги, брюки военного покроя, чёрный френч, кальсоны, верхняя рубашка и летняя шапка. Другие люди тоже выбросили свои вещи.

Так мы бежали без перерыва, не знаю даже сколько километров. Очень хотелось пить. От полного упадка сил люди стали падать. Конвоиры их тут же добивали. В хвосте нашей колонны стрельба была как на фронте, на передовой. Длился этот ад примерно полтора часа. Сколько несчастных упали на дорогу и были убиты конвоирами, точно сказать не могу, но думаю, что не менее 300 человек. Что там творилось, страшно даже вспоминать. Когда, наконец, добежали до небольшого лесочка, и нам позволили остановиться, многих моих знакомых уже не было среди живых. Остальные от пережитого не могли говорить, так были потрясены случившимся. Янэка среди выживших тоже не оказалось. Он разделил судьбу остальных, которые навечно остались лежать на той дороге.

26.06.1941года, четверг.
Совершенно измученные мы лежим в небольшом лесочке, около железнодорожной станции, неподалёку от Плещениц. Очень хочется пить. Настроение у меня, после утраты Янэка и стольких знакомых людей, подавленное. Очень болят опухшие ноги. Я их поднял вверх, положил на пень. Лежу и думаю, что же будет дальше? Как и все остальные я чувствую полный упадок сил. Конвоиры нам говорят, что должны подойти машины и дальше мы поедем. Действительно, вскоре подъехали несколько автомашин. Забрали около 100 человек, а для остальных команда "подымайся"!

Гонят дальше. Идём кто как может, из последних сил. Проходим через Плещеницы. От жажды некоторые падают и уже навеки остаются на этой дороге. Воды нам не дают совсем, а на улице очень душно. Только вышли из Плещениц, как снова появились немецкие самолёты. Раздаётся команда "ложись"! И как раз под нами лужи. Вода в них мутная, но мы пьём её с жадностью. Только самолёты скрылись из виду, как последовала команда "подымайсь" и бегом до ближайшего леса. А там желанный отдых. Я собрал остатки моих сил. Перед глазами стали появляться красные световые круги, но я всё ещё держался на ногах. Знал, что если упаду, то сразу же добьют. А мне хотелось жить. Наконец объявляют привал до захода солнца. Энкавэдэшники очень боятся немецких самолётов. Как только стемнело, погнали дальше на восток.

27.06.1941 года.
Страница с записями за этот день в дневнике отсутствует.

28.06.1941 года.
Проснулся оттого, что стоим на месте. Где то вдали слышна стрельба и гул самолётов. Очень хочется пить, но воды нам по прежнему не дают. Стоим наверно час. Наконец поезд трогается, чтобы проехав несколько километров, снова остановиться на несколько часов. Ждём. Говорят, что не все этапы заключённых ещё подошли. Никаких изменений, пить по прежнему не дают. И так целый день. Я лежу и отдыхаю, прихожу в себя после пережитого ада. Нас заметил и обстрелял немецкий самолёт. Ночью поезд проехал ещё несколько километров и опять стал.

29.06.1941 года. Воскресенье.
Очень хочется пить, а воды по прежнему не дают. Во второй половине дня пошёл дождь. Через зарешёченные окна немного воды стекает в вагон. Мы раскрываем рты и жадно ловим капли живительной влаги. Просим Бога, чтобы этот дождь не кончался никогда. Мне удаётся лишь немного приглушить жажду. Все наши мысли только о воде. Пить, пить! Наконец то вечером выдают немного воды. Делим её на 106 человек, находящихся в вагоне. Каждому достаётся лишь по одной кружке. Жажда слегка притупилась, но ненадолго. Так продолжалось до 5 июля 1941 года. Никогда нам не выдавали воду в достаточном количестве, и никогда ничто другое не представляло для нас такой ценности как вода. Кто сам это не пережил, тот вряд ли меня поймёт. Некоторые предлагали последний сухарь за глоток воды, хотя нас уже два дня вообще не кормили. Несмотря на все эти трудности, всё же лучше было ехать в поезде, чем идти и думать, что как только упадёшь, то тебя пристрелят. [...].

P.S. После амнистии для поляков, 5 сентября 1941 года Юзэф Кишкурно был освобождён из тюрьмы в Казани и добровольцем вступил в армию генерала Андэрса, в рядах которой прошёл всю войну. В 1946 году вернулся из Великобритании в "народную" Польшу. Там он разыскал свою жену и детей, которые уехали из Постав в том же 1946 году, только немного раньше. После шести лет разлуки семья наконец воссоединилась. Жили в Слупске. Скончался Юзэф в 1971 году в возрасте 68 лет.

Памятник жертвам Вилейской тюрьмы, убитым солдатами и офицерами 226 конвойного полка НКВД. Фото Алексея Садок.

7 комментариев:

  1. Доброго времени суток!
    Я помню рассказ моего деда, как немецкие передовые части на мотоциклах въезжали в Вилейку, а он с другими односельчанами в это время выносил из магазина продукты, чтобы своим семьям что-то принести. Немцы смеялись и махали им.
    Несколько лет пытаюсь найти информацию о военных годах деда - по рассказам родственников, он был польского происхождения и воевал в частях Войска Польского (запрос в ЦАМО Белоруссии показал, что у них данных о его службе нет). Мама рассказывала, что дед показывал ей в 70-е годы свои фотографии в польской конфедератке, которые прятал - и рассказывал, что принципиально не хотел воевать в Красной Армии, а только в польской, и после войны хотел остаться в Польше, но семья и земля остались в Рыбчино, и он вернулся к ним.

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Ваш дед вор и мародер. Я уверен, что не где он не воевал. А конфедератка со срочной службы)

      Удалить
    2. Как вы можете произносить такой приговор неизвестному вам человеку. Что из описаного в дневнике вы лично могли бы достойно пережить? Вряд ли знаете сейчас. А других так походы судите. Так знайте-этой фразочкой вы запустили бумеранг. Не исключено, что Господь позволит вам испытать нечто подобное

      Удалить
    3. Выносил продукты с магазина-мародер. А вот старший брат моего деда воевал за поляков и погиб.

      Удалить
    4. Если бы местные жители не растащили товары из магазинов, то они достались бы немцам. Поэтому, думаю, не стоит их за это осуждать и называть мародёрами. В июне 1941 г. разграбление магазинов и складов происходило в Западной Беларуси повсеместно, потому что милиция, НКВД и местные советские власти, бросив всё, бежали за несколько дней до прихода немцев, едва только заслышали далёкую канонаду. Плюс к этому надо ещё добавить ненависть людей к советской власти, вызванную предвоенными массовыми репрессиями.

      Удалить
  2. Внуки неосужденных вовремя краснозадых коммуняк, сегодня совершают новые страшные преступления в Украине.

    ОтветитьУдалить